Неточные совпадения
После обычных
вопросов о желании их вступить в брак, и не обещались ли они другим, и их странно для них самих звучавших ответов началась новая
служба. Кити слушала слова молитвы, желая понять их смысл, но не могла. Чувство торжества и светлой радости по мере совершения обряда всё больше и больше переполняло ее душу и лишало ее возможности внимания.
— Не могу сказать, чтоб я был вполне доволен им, — поднимая брови и открывая глаза, сказал Алексей Александрович. — И Ситников не доволен им. (Ситников был педагог, которому было поручено светское воспитание Сережи.) Как я говорил вам, есть в нем какая-то холодность к тем самым главным
вопросам, которые должны трогать душу всякого человека и всякого ребенка, — начал излагать свои мысли Алексей Александрович, по единственному, кроме
службы, интересовавшему его
вопросу — воспитанию сына.
— А если, — начала она горячо
вопросом, — вы устанете от этой любви, как устали от книг, от
службы, от света; если со временем, без соперницы, без другой любви, уснете вдруг около меня, как у себя на диване, и голос мой не разбудит вас; если опухоль у сердца пройдет, если даже не другая женщина, а халат ваш будет вам дороже?..
— И зовете меня на помощь; думал, что пришла пора медведю «сослужить
службу», и чуть было не оказал вам в самом деле «медвежьей услуги», — добавил он, вынимая из кармана и показывая ей обломок бича. — От этого я позволил себе сделать вам дерзкий
вопрос об имени… Простите меня, ради Бога, и скажите и остальное: зачем вы открыли мне это?
— Вы куда хотите поступить на
службу? — вдруг раздался однажды над ним
вопрос декана. — Через неделю вы выйдете. Что вы будете делать?
Правда, что после военной
службы, когда он привык проживать около двадцати тысяч в год, все эти знания его перестали быть обязательными для его жизни, забылись, и он никогда не только не задавал себе
вопроса о своем отношении к собственности и о том, откуда получаются те деньги, которые ему давала мать, но старался не думать об этом.
Незадолго до моего приезда гиляк-надзиратель по долгу
службы убил каторжного, и местные мудрецы решали
вопрос о том, как он стрелял — спереди или сзади, то есть отдавать гиляка под суд или нет.
Он обходил взводы, предлагал солдатам
вопросы из гарнизонной
службы и время от времени ругался матерными словами с той особенной молодеческой виртуозностью, которая в этих случаях присуща старым фронтовым служакам.
В мое время последние месяцы в закрытых учебных заведениях бывали очень оживлены. Казенная
служба (на определенный срок) была обязательна, и потому
вопрос о том, кто куда пристроится, стоял на первом плане; затем выдвигался
вопрос о том, что будут давать родители на прожиток, и, наконец,
вопрос об экипировке. Во всех углах интерната раздавалось...
— Ась? Как вы посудите нашу полицейскую
службу? Что б я с ним по-нашему, по-военному, должен был сделать? — проговорил он и присовокупил более спокойным и официальным тоном: — Отвечайте на мой
вопрос!
— А я не оскорблен? Они меня не оскорбили, когда я помыслом не считаю себя виновным в
службе? — воскликнул губернатор, хватая себя за голову и потом, с заметным усилием приняв спокойный вид, снова заговорил: — На
вопрос о вступительной речи моей пропишите ее всю целиком, все, что припомните, от слова до слова, как и о какого рода взяточниках я говорил; а если что забыли, я сам дополню и добавлю: у меня все на памяти. Я говорил тогда не зря. Ну, теперь, значит, до свиданья… Ступайте, займитесь этим.
Тут он вдруг будто ожил и засыпал меня
вопросами: «Что с тобой? да не нуждаешься ли в чем? да не могу ли я быть тебе полезным по
службе?..» и т. п.
Санин понял настроение своего приятеля и потому не стал обременять его
вопросами; ограничился лишь самым необходимым; узнал, что он два года состоял на
службе (в уланах! то-то, чай, хорош был в коротком-то мундирчике!), три года тому назад женился — и вот уже второй год находится за границей с женой, «которая теперь от чего-то лечится в Висбадене», — а там отправляется в Париж.
Он обо всех этих ужасных случаях слышал и на мой
вопрос отвечал, что это, вероятно, дело рук одного раскольника-хлыста, Федота Ермолаева, богатого маляра из деревни Свистова, который, — как известно это было почтмейстеру по
службе, — имеет на крестьян сильное влияние, потому что, производя в Петербурге по летам стотысячные подряды, он зимой обыкновенно съезжает сюда, в деревню, и закабаливает здесь всякого рода рабочих, выдавая им на их нужды задатки, а с весной уводит их с собой в Питер; сверх того, в продолжение лета, высылает через почту домашним этих крестьян десятки тысяч, — воротило и кормилец, понимаете, всей округи…
В этих внутренних собеседованиях с самим собою, как ни запутано было их содержание, замечалось даже что-то похожее на пробуждение совести. Но представлялся
вопрос: пойдет ли Иудушка дальше по этому пути, или же пустомыслие и тут сослужит ему обычную
службу и представит новую лазейку, благодаря которой он, как и всегда, успеет выйти сухим из воды?
Книга эта посвящена тому же
вопросу и разъясняет его по случаю требования американским правительством от своих граждан военной
службы во время междоусобной войны. И тоже имеет самое современное значение, разъясняя
вопрос о том, как, при каких условиях люди должны и могут отказываться от военной
службы. В вступлении автор говорит...
Церковные учители признают нагорную проповедь с заповедью о непротивлении злу насилием божественным откровением и потому, если они уже раз нашли нужным писать о моей книге, то, казалось бы, им необходимо было прежде всего ответить на этот главный пункт обвинения и прямо высказать, признают или не признают они обязательным для христианина учение нагорной проповеди и заповедь о непротивлении злу насилием, и отвечать не так, как это обыкновенно делается, т. е. сказать, что хотя, с одной стороны, нельзя собственно отрицать, но, с другой стороны, опять-таки нельзя утверждать, тем более, что и т. д., а ответить так же, как поставлен
вопрос в моей книге: действительно ли Христос требовал от своих учеников исполнения того, чему он учил в нагорной проповеди, и потому может или не может христианин, оставаясь христианином, идти в суд, участвуя в нем, осуждая людей или ища в нем защиты силой, может или не может христианин, оставаясь христианином, участвовать в управлении, употребляя насилие против своих ближних и самый главный, всем предстоящий теперь с общей воинской повинностью,
вопрос — может или не может христианин, оставаясь христианином, противно прямому указанию Христа обещаться в будущих поступках, прямо противных учению, и, участвуя в военной
службе, готовиться к убийству людей или совершать их?
Но не соображения о том, насколько нужно и полезно для людей то государство, которое они призываются поддерживать своим участием в военной
службе, еще менее соображения о выгодах и невыгодах для каждого его подчинения или неподчинения требованиям правительства решают
вопрос о необходимости существования или уничтожения государства.
Но другой
вопрос, о том, имеют ли право отказаться от военной
службы лица, не отказывающиеся от выгод, даваемых насилием правительства, автор разбирает подробно и приходит к заключению, что христианин, следующий закону Христа, если он не идет на войну, не может точно так же принимать участия ни в каких правительственных распоряжениях: ни в судах, ни в выборах, — не может точно так же и в личных делах прибегать к власти, полиции или суду.
Я знал то, что было высказано об этом предмете у отцов церкви — Оригена, Тертуллиана и других, — знал и о том, что существовали и существуют некоторые, так называемые, секты менонитов, гернгутеров, квакеров, которые не допускают для христианина употребления оружия и не идут в военную
службу; но что было сделано этими, так называемыми, сектами для разъяснения этого
вопроса, было мне мало известно.
Кажется, что это
вопрос самый живой и такой, на который ответ при теперешней общей воинской повинности особенно важен. Все или огромное большинство людей — христиане, и все мужчины призываются к военной
службе. Как же должен человек, как христианин, отвечать на это требование? Ответ Dymond’a такой...
— Вы отказываетесь отвечать на
вопрос? — спросил комиссар с той дозой официального сожаления к молодости и красоте главного лица сцены, какая была отпущена ему характером его
службы.
— Да некогда, милый друг, у нас нынче своею
службой почти никто не занимается; мы все нынче завалены сторонними занятиями; каждый сидит в двадцати комитетах по разным
вопросам, а тут благотворительствовать… Мы ведь нынче все благотворим… да: благотворим и сами, и жены наши все этим заняты, и ни нам некогда служить, ни женам нашим некогда хозяйничать… Просто беда от благотворения! А кто в военных чинах, так еще стараются быть на разводах, на парадах, на церемониях… вечный кипяток.
После этой дружеской беседы, которая кончилась только в полночь, Лаптев стал бывать у Ярцева почти каждый день. Его тянуло к нему. Обыкновенно он приходил перед вечером, ложился и ждал его прихода терпеливо, не ощущая ни малейшей скуки. Ярцев, вернувшись со
службы и пообедав, садился за работу, но Лаптев задавал ему какой-нибудь
вопрос, начинался разговор, было уже не до работы, а в полночь приятели расставались, очень довольные друг другом.
Он рассказывал жене о происшествиях в городе, о протоколах, составленных им, о том, что сказал ему полицеймейстер или другой начальник… Говорили о возможности повышения по
службе, обсуждали
вопрос, понадобится ли вместе с повышением переменить квартиру.
— Будем говорить о нашей жизни, о будущем… — сказала мечтательно Зинаида Федоровна. — Я все строю планы жизни, все строю — и мне так хорошо! Жорж, я начну с
вопроса: когда вы оставите вашу
службу?..
И деньги, покуда их еще не требуют, я готов отдать с удовольствием, и в солдаты, покуда еще не зовут на
службу, идти готов; но как только зайдет
вопрос о всесословных поронцах (хотя бы даже только в теории), инстинктивно как-то стараешься замять его.
Оголтелый, отживающий, больной, я сидел в своем углу, мысленно разрешая
вопрос: может ли существовать положение более анафемское, нежели положение российского дворянина, который на
службе не состоит, ни княжеским, ни маркизским титулом не обладает, не заставляет баб водить хороводы и, в довершение всего, не имеет достаточно денег, чтобы переселиться в город и там жить припеваючи на глазах у вышнего начальства.
‹…› Тем временем мне сильно хотелось преобразиться в формального кирасира, и я мечтал о белой перевязи, лакированной лядунке, палаше, медных кирасах и каске с гребнем из конского хвоста, высящегося над георгиевской звездой. Нередко обращался я с
вопросами об этих предметах к Борисову, который, не любя фронтовой
службы, хмурясь, отвечал мне: «Зачем ты, братец, поминаешь такие страшные вещи? Пожалуйста, не превращай мою квартиру в стан воинский».
Сумасшествия у него не находили, но он действительно был нервно расстроен, уныл и все писал стихи во вкусе известного тогда мрачного поэта Эдуарда Губера. В разговорах он здраво отвечал на всякие
вопросы, исключая
вопроса о
службе и о честности. Все, что касалось этого какою бы то ни было стороной, моментально выводило его из спокойного состояния и доводило до исступления, в котором он страстно выражал свою печаль об утрате веры к людям и полную безнадежность возвратить ее через кого бы то ни было.
В самом деле, оставил я
службу по Министерству путей сообщения и приехал сюда в деревню, чтобы жить в покое и заниматься литературой по общественным
вопросам.
На
вопрос удивленного полковника: зачем Форов так неожиданно покидает
службу? — Филетер Иванович резко отвечал, что он «с подлецами служить не может».
— Застрелился? — повторил он и обернулся с
вопросом в сторону Калерии. — Там где-то… где его
служба была… в Западном крае, кажется. Тетенька не сумела мне хорошенько рассказать. Господин Рудич был там председателем мирового съезда.
Генеральша улыбнулась и рассказала, что этот дом принадлежал еще ее отцу, потом она спросила, живы ли его родители, давно ли он на
службе, отчего так тощ и проч.… Получив ответы на свои
вопросы, она пошла дальше, а он после разговора с нею стал улыбаться еще ласковее и думать, что его окружают великолепнейшие люди…
Он, однако, на минуту оторвался от этих дум, собрал бумаги и уехал на
службу, но в деловой атмосфере присутствия роковой
вопрос, что ему делать, не выходил из его головы.
— Плохую ты
службу сослужил мне, помешав покончить с моей, никому не нужною жизнью, — не отвечая на
вопрос, грустно проговорил молодой Зарудин.
Во время одного из антрактов, Осип Федорович Гречихин встретил одного из своих товарищей по
службе, который обратился к нему с
вопросом...
При такой хлопотливой деятельности хватало еще времени ходить в церковь на
службу, служить на дворянской половине и пространно отвечать на массу праздных и непраздных
вопросов, какими любят сыпать интеллигентные богомольцы.
— Пожалуйста, будьте с ними построже, — говорил он через минуту, — мать и предшественницы ваши себе на голову избаловали девочек. Они ничего не знают, ничем не интересуются, кроме платьев, выездов в театры и танцевальных вечеринок. Я не знаю даже, умеют ли они читать как следует по-русски, не говоря уже о другом. К сожалению, моя
служба не позволяет мне заняться этим
вопросом лично, a моя жена весьма слабая мать, обожающая детей. Так уж вы, mademoiselle, простите, не знаю вашего имени отчества.
Из лагерей урываться в город было довольно трудно. Занятий по
службе было больше, а для Суворова даже в юные годы голос сердца умолкал перед обязанностями
службы. Все же раза три он побывал на своей зимней квартире. Глаша все разы от него пряталась, а от Марьи Петровны на
вопрос: «Что Глаша?» — он слышал лишь: «Дурит по-прежнему».
Этот простой
вопрос поставил в тупик Владимира Геннадиевича. Он только сейчас сообразил, что за последнее время, после совершенно разоренного Гордеева, уехавшего на
службу в Ташкент, у Анжель не было обожателей, на карманы которых она бы рассчитывала и которыми вследствие этого дорожила.
Он уже больше двадцати лет проживал на юге Европы, не служил, не искал
службы и досуги свои употреблял на то, что сочинял проекты по
вопросам русского государственного хозяйства и управления, задевал и общие социальные темы, печатал брошюры по-французски и по-русски, рассылал их всем"власть имеющим"на Западе и в России.
Каждому приехавшему и пришедшему они должны были найти и указать место для ночлега, дать ему поесть и напиться; кто был глух, бестолков или щедр на
вопросы, тому нужно было долго и мучительно объяснять, почему нет пустых номеров, в какие часы бывает
служба, где продаются просфоры и т. д.
«Ужели и это самозванка?» — мысленно задавал он себе
вопрос, ходя по кабинету, забыв и про деловые бумаги, и о том, что ему время отправляться на
службу.
Он ушел со
службы, так и не решив этого
вопроса. Не решил он его и после обеда, когда лег, по обыкновению, вздремнуть часок, другой.
По пока Николай перерабатывал в себе эти
вопросы и всё-таки не дал себе ясного отчета в том. чтό так смутило его, колесо счастья по
службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров, и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.
Так, Максимилиан, приведенный в присутствие по отбыванию воинской повинности, на первый
вопрос проконсула о том, как его зовут, отвечал: «Мое имя — христианин, и потому я сражаться не могу». Несмотря на это заявление, его зачислили в солдаты, но он отказался от
службы. Ему было объявлено, что он должен выбрать между отбыванием воинской повинности и смертью. Он сказал: «Лучше умру, но не могу сражаться». Его отдали палачам.
«Поступить в военную
службу и ехать в армию, или дожидаться?» в сотый раз задавал себе Пьер этот
вопрос. Он взял колоду карт, лежавших у него на столе, и стал делать пасьянс.